В Турции я часто встречался с эмигрантами и путешественниками – носителями нескольких языков. И этот момент также представляет большой интерес, ведь, как известно, многоязычие – примечательное, но достаточно редкое явление, если под ним понимать высокую степень владения тремя и более языками и постоянное их применение в повседневной жизни и профессиональной деятельности. Оно имеет психолингвистическую основу, будучи тесно переплетено с образом мыслей и стилем жизни людей. Чаще всего тот, кого мы называем полиглотом, специально занимается изучением языков, но по-настоящему хорошо владеет только одним, родным. Совершенно другой случай – многоязычие, когда человек становится носителем разных языков волею судьбы, воспринимая язык, в первую очередь, через своё ближайшее окружение и культурную среду, в которую он оказывается погружен. Как правило, многоязычие в этом смысле не свойственно русским, в отличие, например, от казахов, которые с легкостью усваивают новые языки, поскольку находятся в состоянии постоянного культурного взаимодействия со славянским миром, с одной стороны, и с турецко-арабским – с другой. Владение несколькими языками оценивается русскими с некоей внешней точки зрения как абсолютно положительный фактор. Тем не менее, судьбы тех, кто оказывается вовлечен в чужие культуры, зачастую довольно сложны и запутаны. Быть гражданином мира непросто – однажды возникает необходимость ответить самому себе на основополагающий вопрос: «А к какой культуре принадлежу я и какой язык могу считать родным?» Ведь изучение нового языка связано с восприятием иной картины мира, иных ценностей, с обретением новой «души». Я хотел бы рассказать историю двух людей, чья жизнь могла бы стать, вероятно, сюжетом для романа. Я встретил их случайно – если бывают случайности – в самом сердце Турции, первого – на пыльных дорогах сказочной Каппадокии, а второго – в древнем городе Конья, центре турецкого суфизма.
В Каппадокию я приехал весной, в конце марта, когда пышно цвел миндаль, вспыхивающий фейерверками белых и розовых цветков на фоне еще покрытых снегом гор. Короткий отпуск в несколько дней решено было посвятить знакомству с территорией, которая, по большей части, известна отечественным туристам лишь понаслышке в силу своей удаленности от моря и мест, куда обычно направляют наши туристические агентства (от Средиземноморского побережья ехать на автобусе одиннадцать часов). Каппадокией принято называть обширную территорию в Малой Азии, очертания которой менялись в разные эпохи. На сегодняшний день центром Каппадокии можно считать город Кайсери (искажение греческого названия Кесария, относящегося к временам, когда город был резиденцией христианских царей). От этого города рукой подать до соседних городков Гёреме, Невшехир, Учхисар и других. Над Кайсери возвышается ледяная макушка остывшего вулкана Эрджияс, который представляет собой практически точную копию японской горы Фудзи.
Мечеть в Кайсери
Городок Гёреме
Храм в Гёреме
Извержение Эрджияса в допотопные времена и сформировало удивительный, совершенно инопланетный ландшафт окрестных земель. Реки лавы выжгли в плоскогорье глубокие долины, усеянные каменными столбами, треугольниками и холмами причудливых очертаний. Ветер и старания людей, заселявших эту местность с пятого тысячелетия до нашей эры, строивших там пещерные города, а во времена ранних христиан – целые монастырские комплексы и горы-замки, придали Каппадокии фантастический вид не то космической станции, не то шкуры гигантского дракона, дремлющего под лучами палящего малоазийского солнца. Не случайно эта местность является родиной Святого Георгия – великого победителя змиев прошлого, – фрески с изображением которого часто встречаются в местных пещерных монастырях.
Когда-то Каппадокия, вследствие своего центрального положения, была ареной для постоянных битв в периоды Хеттской, Римской, Османской империй. Века проносились над этой землей, оставляя на гладких камнях лишь новые слои пыли, которую и по сей день так яростно закручивает суховей. Несколько дней и ночей я провел, путешествуя по древним долинам, окруженным горами, которые хранят следы деятельности вулканов, ветров и геологических эрозий. Погода позднего марта мягкая и не жаркая, что позволяло проходить за день значительные расстояния даже по неровной гористой местности. Доисторические долины соединяют между собой турецкие города-поселки, в которых дома и даже гостиницы зачастую устраиваются прямо внутри первобытных пещер. Фермерские хозяйства ютятся у отвесных склонов в долинах, отвоевывая у суровой природы редкие клочки плодородной земли. Когда-то здесь разводили голубей, чтобы их помет сформировал почву для посадок. Теперь здесь растут виноградники, оливы и миндаль, осыпающий по весне фантастические скалы брызгами белых и розовых лепестков.
Над Красной Долиной
Внутри одного из горных домов
Закат на плоскогорье
Фермерские угодья
Дерево, увешанное талисманами от сглаза
Один из поселков в Каппадокии
Дома в Голубиной Долине
Долина Любви
Красная Долина
Встретив рассвет над Долиной Кинжалов и полюбовавшись на множество разноцветных воздушных шаров (местное туристическое развлечение), я вышел на трассу, планируя в ближайшем городке Ортахисаре пополнить запасы воды и консервов.
Турки любят подбирать на дороге автостопщиков, поэтому я не удивился, когда рядом со мной остановился белый джип Patriot с черно-белым рисунком огромных женских глаз на заднем стекле, и водитель махнул мне рукой. Я быстро закинул рюкзак на заднее кресло и уселся рядом с пожилым человеком, с первого взгляда произведшим на меня довольно сильное впечатление. Хотя в самом салоне машины не было никаких характерных символов и предметов, сам он имел внешность настоящего хиппи: длинные полуседые волосы волнистыми прядями падают на плечи, седые борода и усы очерчивают иронично изогнутые губы, на шею намотан широкий красный шарф с желтой окантовкой, черная жилетка с длинными шнурами у подбородка надета на полосатую розовую кофту; на ногах – широкие штаны-аладдины черного цвета. Лицо его, помимо темного оттенка кожи (из-за загара) было лишено турецких черт, и это сразу бросалось в глаза. Немного вытянутая форма черепа делала его похожим на англичанина или немца. Обратился он ко мне по-турецки, и я ответил ему, что мне нужно добраться до ближайшего магазина. Для продолжения разговора необходимо было познакомиться. Он спросил, опять же по-турецки, как меня зовут. Я ответил. Услышав русское имя, он удивленно вскинул брови, на некоторое время, судя по всему, утратив дар речи... в конце концов на мой встречный вопрос он тихо ответил: «Олег». Я видел, что мой спутник испытал настоящий шок от нашей встречи. «Так вы говорить по-русски?» – с сильным акцентом спросил он. Я ответил, тоже по-русски, что я из России, и сразу поинтересовался, откуда он сам. «Это очень интересный сумасшедший история, – ответил он, делая долгие паузы между словами, поскольку ему требовалось время, чтобы вспомнить полузабытый язык. – Это не важно. Я русский. Но сейчас я просто мужчина, я человек, вот и всё». Меня заинтересовал этот «просто человек». Мне почему-то было ясно, что это не очередной эмигрант, за долгие годы жизни за границей приобретший акцент и забывающий родной язык. Олег явно был поражен нашей встречей, поэтому несколько минут мы проехали в молчании. Он включил громкую музыку – американский рок-н-ролл семидесятых годов. Мы ехали и время от времени, встречаясь глазами, неловко улыбались друг другу, стараясь обрести внутренний комфорт в волнах музыки. На подъездах к городу нас начали через каждые десять метров останавливать местные жители – знакомые Олега, или Али, как они называли его. Было видно, что его здесь все знают и любят, несмотря на странности, громкую музыку, женские глаза на стекле машины и то, что он «ябанджи» – иностранец. Возле древнего христианского замка, выдолбленного прямо в возвышающейся над городком небольшой скале и превращенного в музей под открытым небом, к машине подошел неряшливо одетый турок средних лет, представившийся мне как Митхат. Узнав, что я «друг Али», он напоил нас гранатовым соком и изъявил желание показать мне замок, в основании которого его семья вот уже почти двести лет содержит погреб с каппадокийскими винами и кафе.
Вид на городок
Осмотрев замок, я вернулся к Олегу, и мы поехали, набирая скорость, по дорогам Каппадокии: отпускать меня ему не хотелось, а для меня его общество имело не только житейский интерес, но предоставляло возможность попутешествовать на автомобиле после нескольких дней пешего пути. Постепенно Олег разговорился, так что, сидя в отдаленном кафе на окраине городка Чавушин, он согласился поведать мне свою историю. Несмотря на то, что по-русски ему было тяжело говорить, он попросил меня общаться с ним именно на моём языке. Позже, устав, он всё же перешел на английский, однако основную часть его рассказа я услышал на русском. Говорил он, хотя и с сильным акцентом, достаточно грамотно, почти не забывая окончаний, что свидетельствовало о том, что сама грамматическая основа языка сохранилась в его сознании. Кроме того, он помнил русские ругательства, которые иногда вставлял, и это выходило не грубо, а довольно забавно. Не в силах вспомнить какое-либо слово, он заменял его турецким, реже английским вариантом, а я напоминал ему русский перевод. Глаза Олега были красны, и он искренне повторял, что рад нашей встрече, что в Каппадокии практически не бывает русских, тем более гуляющих самостоятельно, вот так – с рюкзаком; что он уже несколько лет не говорил с русскими и не произносил русских слов. И что наша встреча – это счастливый, очень важный для него случай. Это то, что он называл аработурецким словом «кысмет» – «счастливая судьба». У Олега, как выяснилось, американское гражданство, и вся его жизнь является производной от выбора, сделанного когда-то его родителями. Хотя себя он назвал при нашем знакомстве русским, собственно русских в его семье не было. Отец, Лев Андреевич Корнейчук, – украинец, мать – немка. Во время Второй мировой войны Лев Андреевич, получивший два образования – журналиста и инженера – служил в Советской армии танкистом и в конце войны дошел до Берлина. Проезжая вместе с генералом мимо поселка в окрестностях фашистской столицы, он увидел, что отбившиеся от армии советские солдаты занимаются мародерством и собираются изнасиловать немку. Поскольку всё это происходило на глазах генерала, немку удалось спасти, а мародеров отправили под военный трибунал. Эта-то немка и стала впоследствии женой Льва. Звали ее Ирма, и она была актрисой в берлинском театре, но когда фашистская армия стала терпеть поражения, Гитлер издал указ о направлении артистов, музыкантов и других деятелей искусства в действующую армию для поддержания боевого духа немецких солдат. Когда же союзные войска подступили к Берлину, все воинские части, находящиеся в окрестностях, были эвакуированы, а артистов бросили вместе с их шатрами и музыкальными инструментами. Спасенная Львом Андреевичем немка вместе со своей труппой отправилась в Берлин, и на какое-то время их пути разошлись. В Берлине, оккупированном войсками СССР, США, Англии и освобожденной Франции, незадолго до Allies Parade, произошла вторая – тоже случайная (кысмет!) – встреча Льва со спасенной им немкой. В конце концов молодые люди решили пожениться, и поскольку Лев Андреевич был сиротой и на Родине-победительнице его ничего не держало, он решил не возвращаться ни в Москву, ни на Украину, а остаться в Германии. В результате он дезертировал из советских войск и перешел в армию Великобритании, не зная еще даже основ английского языка. Пригодились оба его образования – журналиста и инженера – и Лев Андреевич стал работать радистом. Покидая Берлин, английские войска передали его США, и на многие годы он остался в Германии в составе американской группы радистов, транслировавших из штабквартиры в Мюнхене передачи радио Liberty. Будучи распространителем антикоммунистической пропаганды, в Советский Союз Лев вернуться уже не мог, но он и не хотел; в конце сороковых годов у него родилась дочь, а немного позже в пригороде Мюнхена у него с Ирмой родился сын Олег. Детство и юность Олег Корнейчук провел в Германии. Фактически рос он в многоязычной среде. Мать выучила русский язык, и поскольку Лев Андреевич, не знавший украинского, считал русский своим родным языком и единственной нитью, связывающей его семью с покинутой Родиной, дома говорили исключительно по-русски. Олег ходил в американскую школу в Мюнхене, где в совершенстве овладел английским языком. В повседневной же жизни он был погружен в немецкоговорящую среду, и до сих пор не упускает возможности пообщаться с приезжающими в Каппадокию немецкими туристами на их языке. Отец помог ему избежать службы в армии США, когда развернулись военные действия во Вьетнаме. И сдержанные рассказы отца, и красноречиво-жуткие сообщения с индокитайского фронта навсегда убедили Олега в том, что война – самое худшее, что есть в мире, и слоган «Make love, not war» остался для него девизом на долгие годы. Хотя поначалу он и собирался принять участие в боевых действиях во Вьетнаме, отец мудро сказал ему: «Олешка, то, что пережили мы на войне, не должно повторяться. Этого хватило бы на несколько поколений. Ты не должен, Олешка, переживать всё это. Учись в университете, будь в числе лучших, и я сделаю так, чтобы тебя не отправили во Вьетнам». Олег с отличием окончил мюнхенский университет по специальности «Журналистика» и стал профессиональным фотографом. Несколько лет спустя, имея американское гражданство благодаря службе его отца на американской радиостанции Liberty, он переехал в США, много ездил по обеим Америкам, работал в качестве фотографа на различные отели и журналы. Зарубежные командировки в Европу, Россию, Африку и на Дальний Восток приучили его к страннической жизни, а готовность к межкультурным контактам и владение несколькими языками помогали в любой ситуации. Будучи хорошим фотографом и обладая талантом вживаться в иную культурную и языковую среду, быстро усваивая основы различных, вплоть до японского, языков, он объездил, по его собственным словам, «процентов семьдесят пять от всего мира». Уже будучи в возрасте сорока девяти лет, он оказался в Турции, доехал до Каппадокии, где и познакомился со своей будущей женой. Брак на турчанке был недолгим. Она умерла, детей они так и не успели завести. Потеря потрясла Олега, но он не вернулся в США, остался в Ортахисаре, где до последнего времени снимал квартиру. Сейчас ему шестьдесят один год, и недавно брат его турецкой жены, богатый человек, живущий в Истанбуле, купил ему трехэтажный особняк. Наконец обретя свой собственный дом, Олег теперь готовится к переезду. Однако память об утратах и отсутствие четких представлений о том, где же его настоящая Родина, омрачают его жизнь. Теперь он Олег-Али, разъезжающий на своем джипе по пыльным дорогам Каппадокии, знающий многие языки, некоторые в совершенстве, но забывающий тот главный язык, на котором говорил его отец. Все местные турки знают его, уважают и любят, помогают ему и ценят в нем беззаботность, отзывчивость и чувство юмора. Но и для них он остается чужаком, ябанджи, – по выражению Олега, «безумным русским американцем». Квартира, в которой живет Олег и из которой готовится переехать в свой новый дом, напоминает полумузей-полусклад диковинок со всех концов света. Под слоем пыли в прихожей образовалось небольшое кладбище сломанных кальянов, стены гостиной увешаны изображениями с буддийской тематикой, над компьютерным столом висит большое панно инь-янь. Под потолком на лесках подвешены индийские крылатые женщины-духи, а пол и диваны завалены потертыми турецкими коврами.
Олег с богом плодородия в руках
На стенах висят фотографии работы самого Олега, привезенные из разных уголков земного шара. Всё это в скором времени должно отправиться в новый дом как некий калейдоскоп или мозаика, из которой складывается какая-то своя, неведомая и экзотическая, родина духа Олега-Али. Мы расстались с ним на вокзале, уверенные в том, что турецкий кысмет когда-нибудь сведет нас вновь, и тогда Олег расскажет еще много своих странных и отчасти смешных, отчасти грустных историй. Его, как некоего веселого седовласого полубога древнекитайской мифологии, можно встретить в самом сердце Турции среди вулканических долин и степных плоскогорий.
***
Странствия человека в поисках своего предназначения вовсе не обязательно имеют пространственные координаты, иногда это странствие духа. Олег-Али воспринимает мир, преимущественно, с пространственной точки зрения, и языки являются для него приметами той или иной страны – скорее инструментом общения, чем духовной реальностью. Оказываясь в новом месте и изучая новый язык, Олег сохраняет некую внутреннюю идентичность, хотя и очень тонкую, но не оборвавшуюся связь с родиной своего отца – Советской Россией. Вторая встреча, о которой я хотел бы рассказать, связана с иным отношением к языку и культуре – не как к окружающему фону, а как к духовной сфере, которую нужно принимать полностью и без остатка. В начале июня я приехал в Конью – древний город, библейскую Иконию. На сегодняшний день это турецкий мегаполис и центр суфизма – эзотерического учения в исламе, связанного с орденом кружащихся дервишей. Конья привлекала меня именно в качестве места, где находится культурный центр суфийского поэта Мевляны Джалаледдина Руми, мавзолей которого является точкой притяжения паломников. Для меня же он имел значение музея-храма, памятника древней культуры.
Ранним утром я завтракал в привокзальном кафе и уже допивал чай, когда ко мне обратился худощавый мужчина в поношенной бежевой джалабии и белой вязаной тюбетейке. Его вид был не совсем обычен даже для Коньи, а его ортодоксальная внешность сочеталась со старыми черными кедами. В руках он держал потертую дешевую сумку и длинные черные четки. Обратился он по-русски: «Вы из России?» Ответив утвердительно, я пригласил его сесть за мой столик. Представился он как Петр Орлов, странствующий поэт. Поскольку встретились мы с ним в столице суфизма, я, глядя на его одежду, предположил, что он суфий, на что Петр, смеясь, ответил: «Ну да, можно сказать, что я и суфий!» «Я мусульманин, – постарался объяснить он, – что значит верный, преданный Богу. Собственно ислам я принял недавно. Это занятная история. Здесь, в Конье, я живу в дешевом пансионе. Очень люблю Турцию, особенно Конью, выучил турецкий язык. Вообще изначально я был кришнаитом, но помолиться так, как принято у нас, здесь не получится. Поэтому я приходил на намаз в мечеть, повторял за верующими их движения, а сам бормотал мантру «Харе Кришна». Разницы нет, ведь Бог един. И вот возле моего пансиончика есть мечеть, очень небольшая, и оказалось, что там все друг друга знают. Увидев меня, незнакомца со славянской внешностью, находившиеся рядом мусульмане начали спрашивать, действительно ли я мусульманин. Я ответил утвердительно. Они спросили, произносил ли я обет «Ля иляха илля Аллах». Я ответил, что нет, но готов произнести сейчас же. И произнес, поскольку уже знал эту фразу в ее полном виде на арабском. Все начали подбегать ко мне, обнимать, поздравлять… Я же не видел в этом ничего особенного, ведь все мы и так принадлежим одному Богу, а Мухаммад, безусловно, был великим учителем. Позвали муллу, и он дал мне мусульманское имя Ömer, узнав, что я поэт. С тех пор свои стихи, написанные по-турецки, я подписываю двойным именем Petro Ömer».
Petro Ömer возле мечети Аладдина
Как выяснилось, Петр родом из Крыма, из Евпатории. Он является членом союза русских, украинских и белорусских писателей Крыма. На книжке, которую он мне подарил, есть его фотография на фоне мечети Джума Джами. По большей части последние годы он живет в Киеве, а жена и сын живут сейчас в Симферополе. Петр рассказал, что на жизнь себе и семье он зарабатывает продажей своих книг. Поскольку он вырос в многоязычной среде, где русские, украинцы и крымские татары сосуществуют на одном полуострове, он с детства владеет русским, украинским и крымскотатарским языками. Турецкий он выучил очень быстро за счет его схожести с крымскотатарским, а английский был необходим для дальних паломнических поездок в Индию. В целом же отношение к последнему у Петра резко отрицательное, поскольку он считает, что английский полностью непригоден для поэзии, ведь он не содержит возможностей для передачи тонких оттенков – получается отчет, а не стихотворение. Интересно, что Петр пишет стихи на всех перечисленных языках, кроме английского. Он нашел свой вариант заработка: владея кришнаитскими методами распространения литературы, он самолично предлагает людям свои книги. В России он продает книги на русском языке, в Украине – на украинском, в Крыму – на всех трех языках, включая крымскотатарский, а в Турции он занимается продажей своих стихотворений на турецком языке. Будучи приверженцем ведической традиции, Петр считает, что все религии, так или иначе, восходят к этому общему источнику, подобно тому, как европейские языки восходят к санскриту. Установка на духовный экуменизм раскрывается в самом облачении Петра: его платье мусульманское, а огромные четки в руке – православные, и бисером на них вышит маленький крестик, который, впрочем, не бросается в глаза. Петр крещеный, но его речь пестрит религиозными выражениями, характерными для ислама. И всё это вместе – внешний облик странствующего дервиша, речь, поэзия в духе Мевляны – заставляет встречающих его турок обращаться к нему «ходжа» («учитель») и благословлять именем Аллаха. Турки считают его мусульманским поэтом, и его же стихотворения воспринимаются в России и в Украине как проникнутые православным духом. На деле же он разделяет идею проникнутости мироздания любовью Кришны. Должен сказать, что Петр, в отличие от других кришнаитов, известных своей назойливой навязчивостью, произвел на меня положительное впечатление. Он не навязывал мне свою позицию, а его взгляды сводились к тому, что главное – искренность человеческой веры, познание Бога сердцем. На мои замечания относительно того, что все мы формируемся в определенной культурной и религиозной традиции, и потому не можем быть одновременно и православными, и мусульманами, он отвечал, что родина на Земле есть только у тела. Душа не имеет гражданства, и наши культурные предпочтения – иллюзия. Побывав в культурном центре Мевляны, где находится фантастическая гробница древнего поэта, словно спущенная с другой планеты, как и всё, относящееся к исламу, начиная с оттоманских мечетей, похожих на космические корабли, и заканчивая странным черным камнем Каабы, мы поднялись на крышу самого высокого здания в Конье, откуда открывается панорама на весь мегаполис – самый турецкий город в Турции, по мнению Петра.
Дервиш читает Коран
Гробница суфия
Культурный центр Мевляны-Руми
Конья с высоты птичьего полета
Здесь, в тихом кафе над высотой птичьего полета, мы говорили о вещах религиозных и философских. Я не мог согласиться со словами Петра о том, что религии и языки, в сущности, одинаковы, но при этом есть языки и религии более или менее совершенные. Мне не была близка мысль о том, что можно быть православным и одновременно принимать ислам, продолжая относить себя одновременно к нескольким традициям, включая ведичекую. Однако сама личность Петра вызывала безусловное уважение, и как человек он был очень симпатичен и харизматичен. Нас сближали общая любовь к путешествиям налегке с рюкзаком и палаткой и интерес к поэзии. Петр воспринимает языки и культуры во всей их сложности, целиком погружаясь в ту или иную среду. Об этом он пишет в своей краткой автобиографии, размещенной на его сайте, следующим образом: «Когда читатели удивляются, как я могу писать и на русском, и на украинском, и на турецком языках, и называют меня полиглотом, я отвечаю всегда, что полиглот – это тот, кто знает иностранные языки, а я пишу на своих родных. Это мои родные языки. Язык моей семьи – русский. Язык моей деревни – крымскотатарский (и турецкий, можно так сказать). А язык моей страны – украинский. Вот я и пишу и издаюсь на этих языках». С творчеством Петра Орлова можно познакомиться на сайте http://www.orlov.kiev.ua/ru/index.html. Прочитать интервью с поэтом можно по адресам: http://www.epochtimes.ru/content/view/55609/54/ и http://marsiada.ru/360/2326/1098/.
***
Предложенные мною истории о двух встречах иллюстрируют два подхода к изучению и «освоению» языков и культур: первый связан с усвоением внешних атрибутов той или иной страны, когда язык остается инструментом общения, а сам человек (Олег-Али) является именно «полиглотом», говорящим на разных языках, но вечно тоскующим по покинутой родине своего отца. Он ощущает себя чужаком в другой стране – и не важно, как долго он прожил в ней. Здесь вспоминается знаменитое «Хождение за три моря» Афанасия Никитина – человека, сохраняющего свою культурную идентичность и самобытность даже под страхом смерти. Олег-Али играет роль вечного эмигранта поневоле, однако важен сам психологический феномен: он даже не рассматривает возможности своего укоренения в иной среде, не задумывается о принятии ислама, а индийские божества в его квартире – скорее дань хиповской моде и реквизиты из путешествий, чем принципиальная духовная установка. Поэт Петр Орлов, напротив, ощущает себя «своим» в условиях мусульманской Турции, с легкостью принимает ислам и считает турецкий таким же родным языком, как и русский. Он пишет замечательные стихи и искренне верит в глубинное родство всех религий и культур, поскольку истинная родина человека находится в мире духовном. Иными словами, многоязычие, в отличие от полиглотства, представляет собой особый психолингвистический феномен, связанный с теми установками, которые существуют в сознании человека. Можно называть рождение в поликультурной среде «судьбою», но именно от человека зависит то, как он эту судьбу примет – останется ли он чужаком, или будет воспринимать своё окружение как «родное». Оба варианта имеют право на существование, и оба содержат определенное внутренне благородство.
Комментариев нет:
Отправить комментарий